И тогда подошла к нам, желта как лимон,

Та старушка восьмидесяти лет,

В кацавейке, в платке допотопных времен –

Еле двигавший ноги скелет.

Синеватые пряди ее парика

Гофрированы были едва.

И старушечья в синих прожилках рука

Показала на оползни рва.

 

- Извините! Я шла по дорожным столбам,

По местечкам, сожженным дотла.

Вы не знаете, где мои мальчики, пан,

Не заметили, где их тела?

Извините меня, я глуха и слепа,

Может быть среди польских равнин,

Может быть, эти сломанные черепа –

Мой Иосиф и мой Веньямин.

Ведь у нас под ногами не щебень хрустел.

Эта черная жирная пыль –

Это прах человечьих обугленных тел.-

Так сказала старуха Рахиль.

И пошли мы за ней по полям. И глаза

Нам туманила часто слеза.

А вокруг золотые сияли леса,

Поздней осени польской краса.

Там травы золотой сожжена полоса,

Не гуляют ни серп, ни коса.

Только шепчутся голоса, голоса,

Тихо шепчутся там голоса:

- Мы мертвы. Мы в обнимку друг с другом лежим,

Мы прижались к любимым своим,

Но сейчас обращаемся только к чужим,

От чужих ничего не таим.

Сосчитайте по выбоинам на земле,

По лохмотьям истлевших одежд,

По осколкам стекла, по игрушкам в золе,

Сколько было тут светлых надежд.

Сколько солнца и хлеба украли у нас,

Сколько детских засыпали глаз.

Сколько иссиня-черных остригли волос,

Сколько девичьих рук расплелось.

Сколько крохотных юбок, рубашек, чулок

Ветер по свету гнал и волок.

Сколько стоили фосфор, и кровь, и белок

В подземелье фашистских берлог.

 

Эти звезды и эти цветы – это мы.

Торопились кончать палачи,

Потому что глаза им слепили из тьмы

Наших жизней нагие лучи.

Банки с газом убийцы истратили все.

Смерть во всей ее жалкой красе

Убегала от нас по асфальту шоссе,

Потому что в вечерней росе,

В трепетанье травы, в лепетанье листвы,

В очертанье седых облаков,-

Понимаете вы!- мы уже не мертвы,

Мы воскресли на веки веков.